Ирина Ульянина. Новая Сибирь, 2 марта 2012 г.

«Любовь моя — оперетта» — так назвала программу своего юбилейного бенефисного вечера главный режиссер театра музыкальной комедии, заслуженный деятель искусств России Элеонора Титкова. У нее есть на то все основания, ведь седьмая часть постановок, созданных этим новосибирским театром за более чем полувековую историю, поставлена ею. И с тем же основанием Элеонора Ивановна может сказать: любовь моя — опера, поскольку начинала она как оперный режиссер, еще будучи студенткой ГИТИСа с успехом воплощала сложнейшие произведения на подмостках ведущих театров страны. О ней говорят: среди ночи разбуди, начнет ставить. Может забыть, как зовут соседа, но многие либретто и партитуры помнит как «Отче наш». Бенефис, на котором будут показаны отрывки из лучших спектаклей Титковой («Марица» и «Баядера» Кальмана, «Летучая мышь» Штрауса, «Женитьба Бальзаминова» Кулыгина и другие), состоится 18 марта, а поговорили мы накануне.

— Элеонора Ивановна, я полагаю, вам не нравится современная популярная музыка, эстрада, то, что называют попсой. А когда вы были ребенком, вам какие песни, какая музыка нравилась? Вы вообще любили петь?

— Да, конечно, я любила петь. Мое детство пришлось на военное время, когда постоянно исполнялись, преобладали песни о войне. «Темная ночь», «Синий платочек» и другие. А по радио очень часто звучала классика, отрывки из опер, транслировались целые оперные спектакли в замечательном исполнении. И я, даже играя с куклами, пела им не детские колыбельные, а арии. Особое впечатление на меня тогда оказала ария Мефистофеля, я имитировала бас. Наверное, это смешно смотрелось со стороны. Я считаю, что популярной может быть только музыка, которая имеет мелодию. В современных песнях, где все гремит и стучит, зачастую и мелодии нет, и ритм убогий, отупляющий, а тексты уж вовсе не выдерживают критики. Я просто страдаю, когда это слышу, мне жалко уши молодого поколения.

— Тяга к оперному жанру объясняется тем, что ваша мама работала завлитом нашего Новосибирского оперного театра, а сестра Рита была там же артисткой хора?

— И да, и нет. Естественно, я часто бывала в театре, но в детстве меня разбирали противоречивые желания, интересовало абсолютно все, а оперный жанр подсознательно, на интуитивном уровне казался самым совершенным. Я уже позже сформулировала для себя почему. Величие оперы в том, что она объединяет все виды искусств — музыкальное, инструментальное и вокальное, живопись и архитектуру, это абсолютная вершина. В детстве я и помыслить не смела, что буду причастна к опере, но и вне искусства себя не мыслила. Представьте себе, записалась в четыре драмкружка одновременно, а еще занималась в музыкальной школе по классу фортепиано.

— А, так вы мечтали стать драматической актрисой?

— Мечтала и поступила в театральное училище, несмотря на то, что все отговаривали. Как вы могли заметить, у меня такой же дефект речи, как у вас — я картавлю, что для сцены неприемлемо. Не знаю, как бы сложилась судьба, но на третьем курсе мне пришлось временно замещать руководителя Романа Короха, заканчивать вместо него спектакль «Соломенная шляпка». Эту студенческую работу увидел ректор ГИТИСа Матвей Горбунов, приехавший на госэкзамены. Он настоятельно рекомендовал мне поступать на режиссуру в ГИТИС, убеждал, что у меня есть способности постановщика.

— Ничего себе — ректор ГИТИСа приехал на госэкзамены в обычное провинциальное училище!

— Я готова поспорить с тем, что наше училище обычное, преподавание велось на отменном уровне, и выпускников приглашали всюду, не только в театры Сибири и Урала. Я была старше многих студентов, поскольку до театрального окончила музыкальное училище. Кроме того, была давно замужем, имела маленького ребенка, дочку. И поехала в Москву с неохотой, на собеседовании ляпнула: «Если я поступлю, к сожалению...» Борис Александрович Покровский рассмеялся: «Парадоксально мыслит, то, что надо для режиссера. Берем!»

Недавно, в январе, отмечалось 100-летие моего незабвенного мастера Покровского. Я написала воспоминания о нем не как о режиссере и педагоге, а как о человеке. Вот сегодня прислали сборник из Москвы, который открывается моей статьей, где я впервые обнародовала нашу переписку. У меня был трудный период в студенчестве, когда отправили на постановку в Чебоксары, а там никак не складывались отношения с дирижером — настоящим самодуром и ретроградом. Мне было около 30 лет, ему 69, он считал себя мэтром и никак не желал принять моей концепции. Кончилось тем, что запустил в меня на репетиции клавиром. Я, конечно, расплакалась, абсолютно не знала, как выйти из этой ситуации, и поздней ночью написала письмо Борису Александровичу, в общем-то, и не ожидая ответа, просто необходимо было выговориться. Ведь там, в Чебоксарах, сделать это было не с кем, труппа и оркестр приняли позицию дирижера, понимая, что я уеду, а он останется.

Покровский ответил незамедлительно, подсказал, как должна вести себя женщина в условиях мужского шовинизма. «Помни, Эля, ни один мужчина не простит женщине превосходства. Наивно думать, что мир перестроится под тебя. Нет, ты должна создать для него иллюзию, что заглядываешь в рот, учишься у него. Побудь робкой. Поддакивай и исподволь гни свою линию. В эту игру женщина должна играть всю жизнь». Золотые слова! Я по тем правилам всю жизнь и играю, демонстрирую почтение к мужчинам.

— Укротили строптивую. Элеонора Ивановна, вот мне тоже хочется поговорить с вами не как с режиссером, не только о творчестве, а об общечеловеческих вещах. Вы мне всегда казались воплощением мягкости и доброты, а ведь на самом деле профессия требует жесткости. Иначе говоря, лидер не может себе позволить быть размазней. Может, вы дома, на близких отрывались?

— Дома вообще не было такой необходимости. Я так счастлива, когда нахожусь дома, что сразу расслабляюсь. При моем образе жизни всегда было некогда особо проявить себя хорошей хозяйкой или рукодельницей. Раньше я еще занималась заготовками — солила, мариновала, а так, чтобы торты печь, пироги стряпать — это не про меня. Судите сами — каждое утро я иду в консерваторию, где заведую кафедрой музыкального театра. Чего стоит воспитать из студента артиста? У ребят же разный уровень подготовки, некоторые поступают вовсе без базового музыкального образования, как говорится, с улицы, а необходимо оснастить их всеми знаниями и навыками. Каждый вечер я иду в театр, а если ставлю, и вовсе пропадаю там с утра до ночи. И так постоянно.

— Пока вы учились в ГИТИСе, вам выпадал шанс остаться в Москве?

— Да, меня звали сразу на должность главного режиссера в Казанский театр оперы и балета, где я выпустила дипломный спектакль «Обучение в монастыре» Сергея Прокофьева, а затем «Чио-Чио-Сан» Пуччини с замечательным дирижером Фуатом Мансуровым. А прежде, на четвертом курсе, я ассистировала знаменитому режиссеру Вальтеру Фельзенштейну из Германии в ходе его постановки «Кармен» в Московском музыкальном театре имени Станиславского и Немировича-Данченко, куда меня тоже приглашали на работу. Но надо было выбирать — карьера или семья. Только я заикнулась мужу Максиму о том, что меня берут главным в Казань, он разгорячился и бросил в сердцах: «Езжай куда угодно, только оставь нас в покое!» И меня совесть проняла. Действительно, дочка все пять лет, пока я очно училась в Москве, была на его попечении. Конечно, я сама летала домой по четыре раза в год, и муж летал ко мне, видел все мои спектакли, но этого же недостаточно.

— Вообще-то, в отношениях на расстоянии, в разлуках и встречах есть элемент романтики. Как в фильме Киры Муратовой «Короткие встречи».

— Безусловно, есть, но все хорошо в меру. Семья должна жить вместе, а не кочевать.

— И все-таки вы предостаточно покочевали. Знаю, продолжительный период работали в Чехословакии, в Брно, затем в японском городе Сакаи, преподавали в университете города Эймса в США. Этот опыт вас обогатил? Вы передавали знания или и черпали их тоже?

— В Чехии я работала 1975–1976 год по договору о культурном сотрудничестве с музыкальной академией имени Леоша Яначека. Помню, со студентами и ректором мы поехали на премьеру оперы «Семен Катко» в Прагу, и я после просмотра осталась в недоумении, спросила ректора: это что? Это о чем? Он ответил: а у нас так принято исполнять — вышел и спел, взаимоотношения не разыгрываются, главное преподнести музыкальный материал. И тогда я ему заявила: «А если я поставлю, у меня зал будет захлебываться от смеха или от слез в зависимости от жанра произведения». И взялась за оперу «Молодая гвардия» Мейтуса по мотивам романа Фадеева. В финале в зале повисла тишина, были слышны только всхлипывания, а потом — громовые аплодисменты. Потом этот спектакль удостоился приза театрального фестиваля имени Марии Кудериковой, очень престижного в Чехословакии. Ой, что-то я расхвасталась!..

— Ничего подобного, Элеонора Ивановна, вы же факты излагаете, а не домыслы. Вот смотрите — история повторилась. Вашей последней постановкой в нашем театре стала музыкальная драма «А зори здесь тихие» Андрея и Нонны Кротовых, новосибирских авторов. Вновь тема войны, юности, погубленной войной, которую вы передали взволнованно, пронзительно, в обширном лирическом объеме. К достоинствам этой работы не могу не отнести то, что, взявшись за известное, удачно экранизированное произведение, вы не воспользовались ни единым штампом, выполнили свою независимую версию. В этом спектакле очень важен четкий режиссерский рисунок, отточенный режиссерский почерк.

— Во-первых, мне очень дорог этот спектакль, потому что с композитором и либреттистом мы работали вместе с момента рождения замысла, выверяли каждую ноту, каждое слово. Пока шли репетиции, я день и ночь думала о героях. Во-вторых, я никогда в своей практике не прибегала к штампам, даже ставя, например, Кальмана в третий или пятый раз, всякий раз выполняю новую трактовку, абсолютно не похожую на прежнюю. Потому мне интересно работать, хочется работать. Но уже не хочется служить главным режиссером, потому что невозможно в моем возрасте полноценно справляться с такими нагрузками, с двумя руководящими работами — в театре и в консерватории. Признаюсь вам, я уже третий год подряд подаю заявления с просьбой уволить меня по собственному желанию на имя Леонида Михайловича Кипниса. И всякий раз директор театра находит аргументы, чтобы уговорить меня остаться. Забираю заявление и радуюсь, что он не подписал. Странно, да?

— Женская логика. Кстати, вы ведь главрежем в музкомедии служите второй раз?

— Да, первый раз пришла в качестве главного в 1982 году, а спустя 10 лет откланялась, потому что подряд выпадали зарубежные командировки, связанные с преподавательской деятельностью и с постановками. Но в 2002 году Леонид Михайлович снова пригласил, убедил. Я тогда сказала, что буду только ставить и не буду влезать ни в какие распри, ни в какие внутренние проблемы и разногласия.

— Ну, с вашим ангельским терпением и добротой это возможно. И потом при Кипнисе, по-моему, не возникало никаких непримиримых конфликтов, клавирами или чем потяжелее никто друг в друга не кидал. Наоборот, сложилась крепкая команда профессионалов. Я из спектакля в спектакль с удовольствием наблюдаю, как подтянул оркестр Александр Новиков, про хормейстера Татьяну Горбенко и говорить не приходится — высочайший уровень.

— Вы правы, я тоже с удовольствием работаю с нашим новым главным дирижером, с давними коллегами. Клавирами не бросаемся, но, надо понимать, что в творческой среде время от времени возникают столкновения амбиций. Я, на самом деле, терпеть не могу конфликтов, умею промолчать, чтобы избежать личных выяснений отношений, но когда дело касается творческих вопросов, тут я непримирима, откуда что берется.

— Элеонора Ивановна, меня удивляет то обстоятельство, что человеческий голос стареет в последнюю очередь. Тело дряхлеет, черты лица меняются, а голос долго остается молодым. Вам сегодня хочется петь?

— Пожалуй, нет. Когда вокруг столько голосистых артистов, нет потребности петь самой, достаточно слушать. Я за 30 лет в консерватории, в классе оперной подготовки выпустила более ста солистов, многие из которых признаны выдающимися в мире. Валентина Цыдыпова и Владимир Галузин — солисты Мариинского театра, а уж сколько солистов остались работать в нашей музкомедии — Александр Выскрибенцев, Владимир Вальвачев, Вероника Гришуленко. Я реализовалась как педагог и режиссер, но осталось сожаление о том, что я не стала драматической актрисой, вот этого острого счастья испытать не довелось. Знаете, когда участвовала в студенческих спектаклях, меня перед выходом на сцену охватывала дрожь, я испытывала такой кураж, такой внутренний подъем и вдохновение. Режиссер впрямую его передать зрителям не способен, только опосредованно — через артистов.

— А как вы воспринимаете свой возраст? Он вам нравится? Вот ваш мастер Борис Покровский прожил долгую жизнь, явил практически рекордное творческое долголетие. Его, пожалуй, только хореограф Игорь Моисеев, руководитель ансамбля «Березка», перещеголял. Долголетие — это следствие увлеченности своим делом, работа нам продляет век?

— Работа — это наше все, это даже не обсуждается. Человека, по-моему, меняет не возраст, а определенные события. Я была всегда веселой, смешливой, легкой на подъем, но три года назад умер мой муж Максим, с которым мы прожили вместе более полувека, и эта трагедия, конечно, повлияла на меня. Я теперь значительно реже улыбаюсь, у меня пропал интерес ко многим бытовым вещам — к еде, к одежде, к праздникам. Представьте, мы дружили с 15 лет, с восьмого класса...

— Учились в одной школе?

— Нет, мальчики и девочки тогда учились отдельно, мы познакомились в драмкружке, который Максим посещал исключительно ради меня, не собирался быть актером. Он был талантливым инженером и очень порядочным человеком. И был абсолютно здоров физически, практически не болел, в отличие от меня. Такая нелепая смерть — он утонул, не справился с течением. Дети, чтобы я не тосковала в одиночестве, подарили мне щенка йоркширского терьера. Изумительный пес Рич. Резвый, ласковый, постоянно меня теребит, зовет играть, лижется.

— Ваш дом полон картин вашего отца, художника Ивана Титкова. Вы всю жизнь носите его фамилию. Означает ли это, что испытываете духовную близость, связь с отцом?

— Безусловно. Папа был реалистом, придерживался классической школы живописи, и мне близка музыкальная классика. Он часто использовал сдержанную, неяркую колористическую гамму, но через нее, через сибирские пейзажи, портреты и жанровые сценки передавал свою веру в человека, любовь к человеку. Оперы и оперетты — они о том же.

— Вы поставили около ста спектаклей, были ли среди них такие, которые давались тяжело, через сопротивление материала? Открою вам свое мнение, которое, быть может, покажется крамольным, но меня опереточные либретто просто убивают — в них поэзия и не ночевала за редким исключением и драматургия крайне примитивна.

— Я не столь категорична и не сопротивляюсь материалу. Либретто помимо литературной ценности имеют ценность историческую, в них содержатся веяния эпохи, нравы эпохи, и они обусловлены самим жанром. Задача режиссера — воплотить произведение без потерь, желательно с приобретениями, придать свежее звучание. И потом я мастером Покровским так воспитана, что чем больше трудностей, тем мне полезней, тем для профессии лучше.

— Для профессии лучше — усилия, для нервной системы — отдых, покой. Вы согласны со мной?

— Не умею отдыхать. Привыкла рано вставать и поздно ложиться, держать в голове четкий план на каждый день. Для меня лучшее завершение дня — это смотреть спектакль, сидя в ложе театра. Кому-то не надоедает смотреть на огонь, воду и работающего человека. А мне не надоедает смотреть на человека играющего, слушать человека поющего.